Отголоски

- - - - - - -



Куда ни посмотри, и как бы ни хранилась тайна,
какие б дебри не хлестали по лицу чтобы её изъять,
висит в пространстве знак: "Заданий нет случайных".
Случайность здесь – ты сам, мозги твои и твой потенциал.

История начал в проявленное покрывало
туманом тмит. Сокрытый от рассудка праведный урок
предстанет вовремя, и снова я с лихвой познаю,
каким жестоким может быть растянутый во времени подвох.

Желе уже не видит сновидений –
живёт во сне, и делит там отставшие часы.
Дробит их, умножает, снимает шестерни, валы,
всё снова в кучу собирает. Несётся лось
/столб верстовой смеётся, и смеются стре'лки/
сквозь бурелом дубравы.
Пройдя секущий механизм насквозь,
кровавой стружкой время возмещает.

Ты не узнаешь о величии начал. Я не пойму, насколько обездолен.
Изгиб желания во мне – причал, хребты судьбы – пороги в море.
Буксир устал, заглох, улёгся в дрейф. Вмиг ослабел натянутый трос баржи.
Кидает моторист на даму треф туза червового. Дурак он, дважды!

Займись своим привычным ремеслом. Качай солярку, поиграй поршнями.
Сплюнь анекдот про "Девушку с веслом", однажды гарпуном пробивший память.
Твой дизель в деле и гудит буксир. До Таганрога, Бог даст, мы дотянем.
Красавиц расцелуем из Твери, и за борт свалимся под утро спьяну.

- - - - - - -



Постучите по корке в хрустальную наледь.
Отоприте врата к позапрошлой траве.
Поднимайся, Шалфей, поднимайся, упрямый!
Дай ещё посмотреть на тебя в Октябре!

Вот и капля дождя, словно чувствуя повод,
протекла под непрочный каркас, как слеза.
А с небес бирюза, искушая свой голод,
осветила прозрачную чашу ларца.

Кто там дышит внизу, излучающий силу?
Паутина фатой поползла по губам.
Проросла и окрепла в колониях линий,
и теперь здесь толкаться повсюду грибам.

Не дышать! Не бродить! Не нарушить молчанье!
Только имя пространству твердить из души.
И собой немоту одарить, как звучаньем,
и молчанием в небо, вдохнув, согрешить.

Не вставай, подчинись, не потворствуя зову.
Ночью слёзы Зима проверяет на хруст.
Засыпая, поверь её твёрдому слову:
– Всё пройдёт! – упиваясь дыханием уст.

- - - - - - -



Смешались голоса. Молчи и наблюдай
за бременем Земли в хвосте кометы.
Метутся ли, снуют вокруг приметы –
дорожка выстелена звёздной колеёй.

Держи баланс по центру Роз Ветров.
Возьмись за ось, которая их держит.
Ещё не дух, не демон, ещё смертный
поборник серебра из Кариот!

Венец Творения – гербарий из цветов,
из добродетелей, увядших и истлевших.
Червь ждёт, живёт в мозгу под плешью,
спит Совесть беззаботно под манто.

Сокроет ли космический туман
печати заповеданных событий…
Кометный шлейф трассирующих нитей
пронизывает полуночный стан

дымящейся Земли.
Гудит Иерихон –
комета развернула направленье!
Червь основательно вершит проникновенье,
а демоны удерживают сон.

- - - - - - -

Закрой ладонью шар и отведи удар.
Не смей смотреть на поцелуй спокойно!
А впрочем, всё ведь в Твоей воле –
и вспышка, и мирской пожар.

Во пламени, в пыли, во льду –
во сне любые приключенья
недосягаемы по воле провидений
к тому, что существует наяву!

А наяву весь Мир в цветах
и ароматная трава по пояс,
и не шевелится от страха волос,
и дрожь не прячется в руках.

Смешались голоса, и страшно наблюдать
за бременем Земли в хвосте кометы.
Всего лишь бред в тревожном сне планеты,
где воплощаются в реальности слова.

- - - - - - -



Пусть не рядом. Далеко ли
сегодня руки и шаги?
Взгляд мой и твой.
Степенность воли
холодным месивом шуги.

Опрятен день. Опрятен вечер.
А ночь.., да что там говорить!
Врос Млечный путь, врос его ветер
в наш пост.
Его бы напоить

святым дыханием Вселенной.
Но ночь бездонна и глуха –
циничный враг,
подруга, пленник,
жилетка, плаха и доха*.


* тёплая верхняя одежда, мехом наружу,
для зимних поездок на санях

- - - - - - -



Из лёгких проросла веточка.
Листик согнулся smailиком.
Корень сползает с печени
и сквозь грабли бежит к земле.

К печени ничего личного,
добрести бы по рукаву сальному.
Красный, слегка липнущий,
полный живой воды.

Облака закатились лесенкой.
День ушёл и укрыл подробности
тлеющего, гнилого месива
забывающей всё войны.

- - - - - - -



Июнь расставил пасмурные дни.
На запад отклонился яркий свет.
Случайных светлячков зелёные огни
всё ярче, не в рассвет.
Скорбят они.

Где монолит серебряных колонн,
куда Ирида редко залетит,
чтоб радугой объять капелей сонм,
стекающих, немного погрустит,
наполнит свой кулон;
где соберутся тысячи ручьёв,
к садам подземным начиная путь,
здесь Стикс сама, чернеющей парчой,
струясь без всплеска, суть вершит
всему.

Паромщика отчёт
плеядами семи библиотек *.
Казна. Монет неперечёт.
Наш путник. Есть ему билет –
молитва над свечой,
и дань всех не прожитых лет.

Плыви! Там суд твоих стихов.
Найдутся ли, чтоб опорочить, судьи!?
В чуть слышном пении волхвов
покой, символика прелюдий
к объятиям развоплощённых снов.


* Скопление Плеяд. Другое название – Семь Сестёр.

- - - - - - -



Огнегривые, златокудрые,
необузданно пьяноросые...
Небо прочное твердью послано.
Твердь же образна, хоть и бурая.

И над бурою твердью россыпью
оставляют следы талые,
возбуждают зарю алую
табуны, отгуляв досыта.

Память солнца скупа. Видимо
надевает от "Кронос" молодость.
Отоспавшись, рядит в золото
табунцы свои, мастью сивые.

И заполнит глаза иллюзия,
когда луч упадёт – первенец,
пряди грив сонм прольют колец
и копыта пройдут юзами.

Обелиск полыхнёт гранями.
Окаём даст контраст надписи.
Первый луч упадёт во сто грамм,
а второй – на сто грамм закуси.

- - - - - - -


Посвящается матерям, воспитывающим детей
с расстройством аутистического спектра (РАС).




Вы ведёте меня за' руку.
А я чаще смотрю по'д ноги.
Внутри сердца кусок каменный.
Топчу всё, что для Вас дорого.

Возвращаясь в себя за' полночь,
рядом с грудью лежу идолом.
Ваши слёзы текут горячие
на чумазых чертей с вилами.

Я не прошенный, не загаданный,
не под карточный стол брошенный.
Но сошедший на Вас кармою,
в непутёвую роль скошенный.

В этом мире в броске медленном
две гадюки глаза жалят мне.
Держит Молох меня пленником.
Разум сдержан. Душа в огне.

Вы не прошлое, – настоящее!
И люблю я Вас без памяти.
Не весёлая Вы, вперёд смотрящая.
На венцах не цветы – правила.

Вы другим измерением плавитесь.
Называете жизнь данностью.
Я во сне на Ваш лик кланяюсь,
и убил бы себя с радостью.

- - - - - - -



Ветер над морем снует и кичится.
Волны в ладони берет, и кидает.
Что же тебе, милый друг, не молчится?
Кто же, позволь, в небесах так летает!?

Скалы угрюмы, мудры в изголовье.
Гроты под ними хранят песни моря.
Что ты кричишь, разбиваясь о волны!?
Что в облаках низких ищешь – не горе ль?

Как монолиты, вершины седые.
Как жемчуга на воде ласки солнца.
Хочешь, как щепки, сгорят пирамиды,
и в основаниях их будут кольца?

- - - - - - -



Свежо и промозгло.
Кидает к листовкам
про стиль не сезонный
пушистые хлопья,
небрежно, на ветер,
последыш усталой зимы.

Отнюдь, здесь не поздно,
меняя кроссовки на те же ботфорты,
напомнить себе, заодно интроверту,
что память не шутка, что зиму мы помним
и все, до единого, сны.

Следы от полозьев –
завьюжит, заносит,
и пятна проталин, и вдох полновесный: –
"С тобою мы вместе, мой сказочный Таллин,
во сне одичавшей весны".

- - - - - - -


________________

Сегодня лето, лист упал к ногам.
Зелёный он, но всё-таки крылатый.
До осени ещё бы дошагать,
а матери – дождаться бы солдата.

Из бересты приснилась колыбель
и тень креста, упавшая к порогу.
Уносит в летопись холодную постель,
дом, мужа, материнскую тревогу.

Что с околота * – в сито и в амбар.
Что снилось лучшее, о том уж и не вспомнить.
Судьба на шансы может быть щедра.
И пусть их набирается сверх нормы!

Звезда горит – и Свет, и Благодать.
Сгущаясь ночью, утром тают тени.
Совсем не бремя – сито подлатать,
а ночью опустить его… во время.


* способ молотьбы для отбора лучших семян

- - - - - - -



Ярится дикий первоцвет.
Качаясь гнёт свою истому.
Зелёный и густой тенет
вплотную подступает к дому.

Повдоль цветущей конопли
дорога глинистая в камень.
В её нехоженой пыли
босыми я стою ногами.

Дом на цветущие кусты
сквозь бреши в срубе ветром свищет:
– "Здесь воздух чист от суеты,
чудес здесь больше не случится".

И мой звучит ему ответ,
как молотком по мягкой меди:
– "Я шёл сюда сто тысяч лет,
и здесь итог моих наследий".

- - - - - - -



Свет столь критичен.
Ночь столь темна!
А тень… не передаст отличий
в пределах дня.

И тем понять трудней
/насколько выше
гонки светодней
мерцает, словно слышит
закат коней/
ночь.

Уладит
пересуды дня
и тень от лиц отвадит,
вобрав в себя.

Шлейф от Луны,
проникнув в изумруд,
осветит бирюзовым руны,

и струны больше не замрут,
а тени не сочтут за труд
стоять поодаль, у портьер пурпурных.


Фото: "Женский портрет".
Фотограф: Сергей Гаварос.
техника сфумато

- - - - - - -


"Все мои стихи, вся моя музыка – это обещание земли обетованной, которой нет".
М. Цветаева




Не сказанные некогда слова подступят снова.
Несказанным и времена не суть.
И быть бы им, шальным, не наготове.
И воплотиться бы хоть раз, когда-нибудь.

Коснётся бабочка крылом губ ворожеи.
Порхая, раскидает аромат.
Я каждый вздох твой оплачу, благоговея,
твоей свободой, дорогая, во сто крат!

- - - - - - -



В этом небе истоки севера.
Ну а там, на далеком юге,
сок вишневый течет с дерева
на протянутые к нему (небу) руки.

Это небо легло дрейфом
на все струны, что лгут слаженно
о прошествии дня до суда первом,
и о том, что не ждали, кажется.

В облака протекают реки
с урожаем земель – листьями,
что взрастило вчера лето
и просыпалось в них письмами.

Проливаются реки в зарево
на границе начала неба,
где вскипает, клубит варево
под названием "Быль-небыль".

- - - - - - -



Новый узор. Но туман растворяется дымкою в небе.
Сколько на встречу готовит чудес вездесущее нечто!
Не изменяет себе синева, фантазирует белым
и восхищает – как мысли покрой у Творца гуттаперчев!

Так, изменяясь, варьирует, дышит виденьем пространство
где, излучаясь, флюид исповедан в неявленный логос
тем претендуя, пусть мыслью, на право, а значит на царство –
Сад, где плоды не хранит, так как спит, околдованный полоз.

Полным взмахом смущая задумчивость образа прерванной мысли,
строй сырых облаков разметав и опершись о воздух крылами
ты – полёт, наваждение, путь, прегрешение – толика в искус
над кипящей волной, восстающей навстречу полёту цунами!


* флюид – психический ток, источник преобразования и развития жизненного начала

- - - - - - -



Тучи опять разгуливают нагишом.
Написать что ли пойти стих...
И без строчек, в общем-то, хорошо –
войти в дождь и выйти потом сухим.

Ай, да что там, – повсюду гремит гром,
вспышки молний, загоном шумит гроза.
А дорога суха, по обочинам в мелкий помол,
и не видно начала, и не видно её конца.

Тонны влаги кружат и обвалом летят с облаков.
Но ни капли в дорогу, ни упругой струи, – быль.
И не трудно коснуться стихии сейчас рукой,
только стены воды обернутся тогда в пыль.

- - - - - - -



Тепло не сохранить.
Сквозит из всех щелей.
Полы подорваны и сняты телескопы.
Здесь можно побродить чуть слышно по воде,
пофантазировать, затем поранить стопы.
Из стен пустых наружу выйти вон
и сверить по часам взведённый таймер.
И снять на камеры со всех семи сторон
взрыв резервации делением урана.

-----

Команду "Go" исполняет телескоп.
Сдвигает луч по телу Андромеды.
Полы зеркальны и неведом им потоп,
и привезли по расписанию обеды.
На Андромеде регистрируют коллапс.
И в Крабовидной вновь коллапс сегодня.
Коллапс везде, но тихо всё у нас.
В Рай превратилась наша Преисподня.

- - - - - - -



В этюдах тишины – капель.
Блудит под окнами, выучивая степы.
А дождь, босой, так ластится к стеклу…
Ему б войти.
Учтиво корни впитывают лепту.
Снимают травы дверь твою с петель.
За дверью осень крутит киноленту.
Ты спи, Апрель!

Под ласковый мотив снесёт
витраж с фасада, подпол и ступени.
И недр движение обрушит пару стен.
Огонь пройдёт
сквозь землю прямо в вену.
Но ты спокойно спи и ничему не верь!
В сеанс гипноза вводит Доктор-Время.
Выводит – Зверь.

Пьют сладко из ладоней корни лжи.
И быстро влагу прямо в нёбе жерло сушит.
И есть кто над процессом – суверен.
И день, и ночь
он в трудном деле лучший.
Но сон глубок, как бездна, полон жажд.
И Доктор-Время здесь уже не важен,
здесь важен стаж.

Не осень – благодать! Сезон дождей.
Дождей буквальных, чистых и безумных.
Во сне мы осень за дожди простим.
И нас разбудят,
злых и полоумных,
не безнадёжных, на правах листвы.
Листву зажгут, как после чистки клумбы.
К рассвету прогорят мосты.

- - - - - - -



Когда стихии отшумят
и в тишине погаснут свечи,
на ощупь трогая подсвечник,
Луна свой высунет ушат.

Её попутчица звезда,
оставив лунную икону,
слетит в бокал, на подоконник,
в остатки лёгкого вина.

Нашепчут звуки в тишине
волну спокойного дыханья
над аксиомой мирозданья,
самодостаточной вполне.

- - - - - - -



Полуночное. Задумался, и обжёг пальцы.
Образумился, погасил огонь и потряс рукой –
вдруг послышались голоса и мотив вальса.
И всё слышатся, хоть спичка на мостовой.

Беспричинное – то ли суть ищу, то ли повод.
И так кстати к тому темнота и глухая ночь.
Гулко дышит за мной с неба грузно упавший город.
И друг другу никак мы не можем сейчас помочь.

- - - - - - -
"...Движения не существует. Летящая стрела неподвижна,
так как в каждый момент времени она покоится. А поскольку
она покоится в любой момент времени, то она покоится всегда..."



Лукавства нет в касаниях к строке,
и в сказке, пробежавшей, вдруг, по кругу.
Рука перу доверилась, как другу.
И сердце многое доверило руке.

Клочку бы падать в урну для бумаг.
Но лист с посланием прилежно лёг на древко.
Стрелы не снять с мишени – слишком "метко"
разит по небесам Великий Маг.

Летать слова останутся: – Привет
созвучному, не внявшему ни звука,
стрелку, стрелу пустившему из лука,
стреле шипящей, улетевшей в свет!

- - - - - - -



И явилось слово.
И было слово – ответ.

Прикрой моих извилин кожу
ладонь шершавая
определяемых, как должное мне, лет.

И на ступени, одичавши где,
где в лужах лечится
зашторенное лето,
пади роса, шипи в воде,
и рдись в воде закатным нежным светом.

Течь по ступеням слову не нова.
Пороги словом истекают снова.
Отгородись, глаза прикрой рука,
и ходока толкнуть уже готова
в семи редакциях убойная строка,
чтоб крикнуть в уши:
– "Да послушай..!"
Но рука
зажала рот,
другая – хлыст ивовый.

За полосой рассвета будет свет.
Или не свет. Там тени бродят тоже.
Но неожиданно причины больше нет
гадать – за облаками кто же
распространяет в утро свет,
и озаряет так небесно ложе.

Как будто наледь
– Твоего здесь нет, –
мне шепчет снег и выстилает кожу.
Я здесь прохожий. Мне теперь не сложно
считать тепло застывшее монет
за провидение, отсчитывая гроши.

- - - - - - -



Пусть это будет слишком далеко
от шумного и пыльного перрона,
когда из окон воздух можно трогать
горячий, как парное молоко.
Где, вычтя стук из области минут,
по стыкам рельсовым бегут воспоминанья,
живые, озареньем странным.
Их тени пронесутся по лицу:
плеск волн, весёлый беспредел,
следы, ультрамариновая гавань,
цвет паруса…
И, улыбнувшись, память
попрячет тени в свой святой удел.

- - - - - - -

Пройдут недели.
Прошепчу берёзам,
пушистым соснам, пятьсот летней ели:
– Где зимним утром застывают розы
узорами хрустальными на окнах,
где на привалах холод злей и строже,
всё так же верю искренне, до дрожи,
что я здесь свой,
что Землю эту отогреет Солнце.

- - - - - - -



Ни град в окно, ни ветер из окна.
Из стен сквозь дверь дорожка вьётся в поле.
Ей смотрят окна вслед и на веранде столик,
и холм, и кипарис.
Чуть-чуть вина,

и можно нарасхват
большое небо за густыми облаками.
И зачитать романы Мураками
до дыр.
Здесь пустота

не давит на виски
и память...
В дожди она сезонна.
А в поле клевер пахнет, и ещё – озоном
от, фронтом проходившей здесь, грозы.

- - - - - - -



Пыль сдута ветром с балюстрады.
Гламурно, мягким языком
лизнул неброскую оградку
и окропил проход дождём.

Предупреждая тихий шок
идущих вниз немых процессий,
поднимем, друг, на посошок
и развернём колонны с песней!

Крылом цепляясь за калитку,
на ощупь пробуешь ступень.
Возьми с собой мою визитку
и синь погостных деревень.

- - - - - - -



Три точки незаконченной строки –
итог за содержательным прологом,
сквозняк или поветрие о многом
несдержанностью молодой реки.

Истоками с томленьем на восток
и руслом высыхающим на запад
уже текло, но видимо так надо,
чтоб оставался лишь один глоток.

А новая река течёт на юг.
Ей равновесием бесправным стылый север.
Для направления такого опыт первый
с волненьем, так усилившимся вдруг.

- - - - - - -



Кто сказал, что нельзя
заблудиться в ладонях столиц?
Отпускаешь себя, наступая на принципы улиц.
Замыкаешь кольцо, и в загадках улыбчивых умниц
узнаёшь этот взгляд, не описанный сонмом страниц.

Что-то, явно, унёс,
снял с поруки литых площадей.
И в величье мостов, и в движении вечных прохожих,
в этом дне золотом, до причастия ярком, погожем,
не найти что так тянет, что уводит отсюда скорей.

Первозданный урок:
не понять, как ты гол, не принять.
Не в порядке вещей, и внимание этого стоит,
что уже не свернуть, достигая доступно-простое,
что теперь не попасть с калачом или без в нужный ряд.

А у нас феврали,
и не хочет никак потеплеть.
А у нас перерыв в перелётах с ума сбитых стай.
За окном – три сосны, и вдобавок ещё три куста,
улыбаясь, столица
держит в тёплой весенней руке.

Меняют сотни на зеро.
Зеро заменят вновь на сотни.
Святым отцом, вдруг, станет плотник
тому, кто станет праотцом.

Лицо меняют на дожди.
Дожди с земли смывают лица.
В снега не каждая синица
юг променяет на крыльцо.

Но не заменится ничем
отсвет прощающего слова.
И в памяти воскреснет снова,
и мотылём, слетит к свече.

- - - - - - -


Занесло. И уже тяжело на подъём.
И просторно дышать на осеннем току лошадям.

А там – глухариный избыточный трёп
прорастает корнями в луга,
к смелой озими спахан в поля.

Повезло. Не подковой по мягкой земле.
И не шкурой по жёстким кустам.

А там – и терновник, и волчий след,
и уже не найти листа,
и кустов – не одна верста.

Отвело. От пустых, в никуда, дорог.
К тем, что вьются, пурга шустрит.

Но и к ним не прибить порог.
На десяток коней – сорок ног.
Сорок дней до слепой пурги.

- - - - - - -



Околесица лезет к устам, пуста.
До бельма в мозгу шепот трав залистал.
На слуху, в сезонах, то град, то сель.
То ли в косность врос, то ли сел на мель...

Не до вспышек, да и январь на блюдце не так уж чист.
Мысли-люди: один мерзавец, другой серьезно плечист –
колобродят и,
на выдохе истово выгибаясь в корчь,
ухмыляется и остается на' ночь ночь.

- - - - - - -



К заутрене ночная тишина
объемна, колоритна, адекватна.
Потребность звуки издавать бестактна
пока заря во сне – не прощена.

Молитвенник листая в суете,
дух лицедейства опускает руки –
ведь утро ангелы спускают на поруки
проспавшему, в удобную постель.

В улыбке, невесомой для холста,
блаженны, упокоены, умыты
за необузданность, за властность квиты,
благословенны спящие уста.

- - - - - - -


Когда хочется сказать главное,
подумай о море, о ветре, о звёздах.
Они в сговоре. И то малое,
что умирало в споре, вздохнёт.

Когда хочется обрушить небо
на порог, выглянувший из-под снегов,
положи на порог хлеба
супротив молниям Иегов.

И на крохи слетит задумчивость,
рассекая крылами дождь.
А в земле прорастёт, по случаю,
из зерна молодая рожь.

- - - - - - -



Подтянет внутри за ребро. Несут, знать, опять под плеть,
несут и кладут на пол. И вовсе не зная где,
блуждающая в садах на ангельский свой манер,
руками вопьётся в клеть, очнувшись от сна во сне.

Застанет когда врасплох пернатая карусель,
опять не возьму в толк, что хочет она здесь
в объёме смешном – на пейс,
с туманами на просвет.

Озёра ей на глоток. Под крыльями тонет лес.
Ведомая на восток к алеющей полосе,
летишь, и лети себе! –
свободнее и вольней!

Явится точно в срок. Накроет, и тишина...
И черти, сломив порог, бегут со всех ног со дна.
И слышно сквозь шелест крыл, как тени ползут со лжи,
ползут на её крыло, тщетно пытаясь жить.

- - - - - - -



"...И снова мне легко, когда, святому звуку
Внимая не один, я заживо делюсь;
Когда, за честный бой с тенями взяв поруку,
Тебе в молчании я простираю руку
И детских укоризн в грядущем не страшусь..."

А.Фет




Всю кладезь слов, запутанность следов,
весь шорох лип, украдкой от зимы,
поддернув скатерть годовалую и лед,
сложу в котомку. И печатью заклеймив
мгновения,
голубке бережно оправлю под крыло.
И отпущу на волю. И полет,
пока снега во всю не понесло,
благословлю.

Пройдет зима, и с нею весь черед
воспоминаний. Стоит ли грустить,
впадать открыто в знанье наперед,
что эта "просто невозможность быть"
стоит за дверью?
То ведь не суть. Ты впредь не верь ей...

- - - - - - -

В отсвете лиц, жеманствуя рукой,
один из свиты, дерзкий и шальной,
дал волю случаю и шевельнул губами:
– "Не все ль равно; что объяснять теперь словами...
В метель голубка разобьется о стекло.
Окошко брызнет, и зависнут зеркалами
мгновения, впечатываясь в слот,
где Отче да пребудет вечно с нами!"

- - - - - - -



Ну что там у тебя, опять зима?
Леса уснули и застыли реки?
Зарылись в норы и не дышат человеки?
Чумная синь, да изморозь с утра?

И если б крылья понесли в полёт…
Ведь над тобой не пролететь и за день,
будь то – ракета в треугольном платье,
иль будь то – дважды или трижды самолёт!

Что помнишь ты меня не первый год,
рождён тобою, что была в оковах,
была в цепях, что громыхать тебе не ново,
не говори, всё знаю наперёд!

И что сейчас особенная стынь…
Но ты восстанешь, дорогая, силой!
Освободишься, вспомнишь: ты – Россия!
И, как всегда, убийц своих простишь.

- - - - - - -



– Взахлеб икает маленький Икар...
– Да что там.., ну какие там изъяны!
По горло сыт и однозначно пьяный
наш вечный враг – назойливый комар.

- - - - - - -

Хороший шоколад, кофейный морфий.
Глубокий вечер, мысли, как посты.
Срывается со свистом с высоты
хрустальный мост (коньячной каплей в кофе).

Мне удается говорить с тобой.
Мы спорим, и банальные вопросы
тревожат нас;
над нами полночь
раскинулась космическим шатром.

– Когда-нибудь закончатся бои,
и разойдутся по домам солдаты.
Мы все в ответе за войну, пойми,
уже никто не отличает нас от стада.

Там, где нас нет, комар неубиенн.
С тяжелым животом слетит на простынь.
Там где-то летней, но осенней все же, ночью
текут дождями слёзы перемен.

- - - - - - -



Чуть выше темени и сзади
сияют и поют Cвятые:
– Принять не к случаю, а кряду
самоконтроль! (Кровь в жилах стынет).

Не усмиряя смысл в простое,
тмят сны и явь мою Другие.
Акценты беглой тени слова,
как оберег шагам и милям.

Сойдутся снова в вечном споре,
не побеждая, свет и темень.
Без них пойми чего я стою,
нагой душой, да взглядом беглый,

но тем не менее отчасти
шальной, разнузданный и странный.
Где не пройду, стоят печати
твердынь Надёжности и Стати.

И хочется раздать свободу
затворникам любви и падшим.
Благодарю их за заботу
в иных мирах и настоящих!

Устанешь, да, устанешь, и прежним дням причины не найдёшь.
Устанешь, да, устанешь, пуская околесьем под рукой
раскрученную в обруч быль.
Не отпусти мелькающие спицы, продетые сквозь воздух и покой,
не допусти причуд в несдержанной попытке
стереть всё под ногами в пыль… Иной,

уставшую меланхоличную мечту опустит под руки в зацветший васильками трон.
Пред ней падёт в сиреневом заря, оранжевым падёт закат. Потом их уведут.
У ног расстелет покрывалом прозрачную ночную тишину – смотри на звёзды,
снующие в глубинах, на мост смотри неведомый и длинный, и покой
свой утверди, ведь это первая по счёту пантомима из пятой сотни… Впереди…

Что впереди? Прости Иного.
Да, может быть, покой, взрыхляемый простым и нежным словом.
Да, может быть мечты, в бреду, твои, несдержанным движением, до боли,
сожмут с наружной стороны груди.
И всё простишь, по воле, поневоле, по замыслу всевышнего судьи, и стон благословишь,
что волею судьбы дарован.

Оставим… Не оставим! Пусть дням, от прежнего, ещё идти, так что ж...
Темп времени, навязанный, не у тебя ль сворован?
Не мной ли мой хвалёный грош, с гербом-мечтой,
из года в год меня же самого и кормит?
В ладони время отсыпает пыль, и в сотый раз ладони наши полны.
Ладонями ладони наградив, обряд опустошения исполним.

Много слов, а нужно три.
Три – не больше и не меньше.
Где заснули глухари
под глагол трёхскладный, вещий,

где не им бы, лешим, спать –
токовать да песни слушать,
осушив свои уста,
скоро ляжет спать кукушка.

Продираясь сквозь леса,
лбом сбивая с ели шишки
(лишь бы только не отстать)
– Ты, кукушка, быстро слишком,

слишком быстро брось вестать!
Но и спать ложиться лишне.
Жаль, тебя мне не достать,
как метели спелой вишни.

Поиграй, ветерок. Отыграй на мотив в две струны.
Поиграй от души, повиси, заплутай в проводах.
Кучевым облакам партитуры бы надо сменить.
Ты – предвестник грозы. Но идёт она... – знаешь куда!

Отгони все дожди, если сможешь, скорей, на юга.
Только ты поспеши, потому что за мной не успеть.
Ты узнал лишь вчера: слово "юг" означает – тайга.
А тайга, понимаешь, давно уже, парень, везде!

Постарайся, дружок, посвисти, покрутись, поюли.
И листва на ветвях.., ну конечно, тебе нипочём!
А коль листья сорвал, то коврами дороги стели
свадьбам белых ворон, где шагают, контрастно, грачи.

Не нужно далей. Отзвуки близки.
Всплеск волн на сердце; беглое вчера.
А дервиш-память семенит через пески
по грани сущего, по острию пера.

Попыток слаще не сыскать ногам.
Песок не лучше, чем горящие угли.
Бред с языка слетает по слогам
без изысков, поэзий и элит:

надежды срок – в дань вере в чудеса.
Про Рай Лазоревый средь выжженных пустынь
из уст рассказы отзвучат в уста –
их горький мёд, их сладкую полынь.

Быть может заблудился почтальон,
замёрз в арктической плеяде,
или пропал в засушливом Багдаде...
А может быть засыпан он,
забыт, и даже не отмолен,
лежит, ногам своим не волен
под пеплом или под песком,
и будет вряд ли кем-нибудь иском.

Но после... будет найден бедуин*
монголом?, эскимосами?, арабом?..
Турист шальной под толстым баобабом
по осыпи поймёт, что не один.
И уталит кураж, как терпкий голод,
в тени отрывисто потягивая солод.

Но только тронет тленные врата –
листы сухие,
просядет прахом калита**.

Затею брось и, Бога ради, не щади
листы хрустящие заветренной тетради.
Не важно где, в Перу или в Канаде,
или в России – вовремя б сойти
за сумасшедшего, принявши из руки
того кто носит почту
конверт с пометкою "Бессрочно",
и разорвать, не открывая, на куски...





* кочевник
** старинное русское название денежной сумки, кошеля

Опоры пронзают небесные тверди.
Порхают листки – увертюры-ремиксы.
К подножью столбов время облачной тенью
сползает и дышит истоками Стикса.
Истоки звенят о первичный гранит –
капели бегут с опадающих листьев.
Года и столетья летят из под кисти,
текут, привлекая крылатых Ирид.

А Стикс водопадом вливается в сердце.
И тикают вены размеренным тактом.
И слышится Март перезвонами терций.
И с плечика твой полушубочек ватный.
А мне заключить бы с весною пари
о том, что мой Стикс для неё непонятен.
Но снег проседает, и сотнями пятен
земля сквозь проталины грудью парит.

За биржей коронаций, вдали от истреблений
трущобною тропой гуляют дикари.
Себя побереги! Не подходи к ним ближе,
о горестях вселенной ты им не говори.

Их дикие умы, как пепельные ели,
штакетником колючим качнутся у двери'.
Сердца, как алтари под существом столиким.
На их звериный пир… уйди, и не смотри!

Их ждёт святой огонь, без пыток и обличий.
В их проклятые спины вцепились буквари.
Их языки кровят затравленною дичью,
с губ истекает пена отравленной любви.

Закрой кошмарный сон и проживи спокойно
трилогию обычной житейской суеты.
Пусть где-то там, в глуши, рычат и бродят зомби
и чешут свои спины о мшистые кусты.

Чертям плетей, а мне вороний глаз,
чтоб лупать им без устали, без срока,
и чтоб бесхвостую мне привели сороку,
бесхвостую одиннадцатый раз.

И два крыла, чтоб над землей летать,
и цвет к перу, как сумрак подземельный.
И дай когтей, чтоб рыть сырую землю,
и крепкий стан, как от плеча культя.

И я, такой, слечу к Тебе на перст,
чтоб петь свою горланистую песню.
Но на персте Твоем уже нет места.
Зато крестов хватает мне окрест.





Картинка из сети, автор неизвестен.
Спасибо ему!

Шумят, как на базаре.
Галдят. И вроде бы не бесы.
А этот обнаглел – повесил
бусы на стрелу,
пронзившую бедро.
Ведро б ему (а не колчан)
с песком, и поливать
в оазисах им пальмы…

– Ты улетаешь?
Завтра в восемь?

– Проводишь?

– Нет. Я предлагаю:
со мною в Корсунь.
Смотри на карту –
реалии событий
там, не здесь...
А после, туманы
зажимая в горсть,
пройдём с тобой
сквозь Южные Кресты.

– Нет, улетаю, ты прости.

– А хочешь, будем жить на Веге!?

– …Прошу, останься человеком.
А этих... строго не суди.
Они лишь за себя в ответе.
Им стрелы претят,
крыльев шум и ветер,
и крест, и невозврат пути...

В созвездии Тельца долины и отроги,
ручьи и водопады живительной воды.
И вечное проклятие – кибитка и дорога,
и память, и осколок мерцающей звезды.

Здесь выйдешь и стоишь.
И смотришь в бесконечность.
Колышется шелками нарядный паланкин.
И этот ли забег рождением отмечен
в придуманный оазис обугленных пустынь?

Вселенская тропа – года, века, парсеки.
Рабы в святых одеждах не разгибают спин.
Мерцающий ландшафт – туманности и свечи…

… и предрассудок к пицце – чуть горький вкус маслин.