Про сны

- - - - - - -

1.

Покуда боги заняты обычными делами, и добродетель в мире не в чести',
пустеющий Олимп с его сиянием, ареной, облаками, взяв разрешение,
используют другие, и правила возводят здесь свои.

Чтоб славить Господа: Отца и Сына, и Святого Духа,
не просто: сесть, и Литургию отыграть, отпеть,
в процессе не опочивать! Нужна здесь целая наука:
теорию создать, и практикум создать,
чтоб громче, чище разливались звуки.

С утра пройдут священные бои с победой до обеда.
Низвергнув оземь ангелов негодных, своих или чужих,
Архангел Михаил, собрав оставшихся, устало возвращается на небо.
В сиянии и торжестве размеренно вспарив,
высокий занимает трон и объясняет способ
крылатой братии, как следует мелодии творить:

– Чтобы не допустить, по случаю, метаморфозы
и славно тексты спеть Великому Отцу,
сначала нужно всем понюхать розы,
очистить голос каждому певцу;
и, так как арендованный Олимп довольно дорог,
(крылатые побряцывают латами немея)
то, окупая часть обремененья,
спеть нужно для начала гимны Гименею.
Все партитуры Клио разложила на пюпитры.
Юпитер правит словом выбранной молитвы.

- - - - - - -

… сидят, с литаврами, святыми бубенцами,
раздули щёки трубачи-басы. Все ноты и слова,
проверочные партии зазубрены на память.

Внимает строгий Михаил, и движется крыло,
как только слышит фальшь.
И солнце у подножия Олимпа в этот миг сгорает ярче,
и блещут молнии, и гром гремит из облачного нимба.

И только крылья выкажут движенье, давление меняется и градиент
становится настолько сильным, что невозможно с инструментом усидеть.
Сложив крыла за спину, согнувшись – бесполезно.
Но если обхватить прикованный подсвечник,
аура забрезжит, и надежда с верой против ветра сдержат.

Всё нужно начинать сначала, усесться поудобней,
виновника проблемы взглядом осадить, расправив крылья;
вдохнуть розария чудесный аромат,
relax на несколько секунд – смотреть на небо,
которое за Облаком Предвечности завесою синеет,
настроиться, протяжно мантру в мыслях вторить перед действом:
"Пою тебе бог Гименей!"

Вопросы не стоят "зачем" и "почему". Раз надо, значит надо.
Проявлен долг: благославлять Триаду! И все стараются,
над струнами порхают рукава; сопрано и альты божественно слились на "е"…
…тринадцатая арфа на одном и том же месте сбилась с такта,
гармонию разрушил инструмент.

- - - - - - - -

Вселенское молчание течёт по ядерным часам.
Натянуто и чувствует предел,
и ждёт, когда хорал прольётся с Неба.
Не принято без музыки сушить века:
калить в пустынях воздух, в пекле отжигать пески;
вить странной жизни волоски
по пальцам дремлющей Пандоры.
В печатях, росписях, узорах и в ящике –
загадка; витает предвкушенье приговора.
Густые пряди золотых волос сбегают, льются,
чтобы таять, в скрижалях тайны утопать…

Тоски сутана – неизбежность.
Нерасторопные надежды
одни останутся на дне.
Среди бесчинства и страданий
их не окажется нигде.

- - - - - - -

– Дружище! Ты погибнешь
завтра в одночасье!
Будь счастлив, друг, держи скорей удачу!
Хоть арфа не твоя наука, расслабь израненные руки.
Держись! Иначе Михаил
казнит копьём тебя наотмашь,
заменит ангелом другим.

Со всех сторон летят подковы,
и ангел за тринадцатою арфой
по пояс в них сидит.
Ведь каждый у себя хранит частичку благоденства.
Все знают – в битвах нужно верить,
а веру, как известно, укрепляет клевер;
чугунная основа наделяет счастьем
беспрецедентно: если рухнет – снова.


В хорале каждый – побратим.
Вокруг несчастного восстал крылатый веер,
и каждый – клевер свой снимал с груди.

И снова начался, сносящий души ветер.


2.

К пустыне добирался на попутках весёлый путник.
Брёл в вещем сне по золотым пескам;
и первые барханы ранним утром
в Грааль словесной камасутры
он складывал, не пестуя мораль.

Взошло светило. Лопнуло в зените.
Пришли в движение пески.
Вдруг слышится: – Воды! Спасите!
Левее: ткань и человек убитый.
Дневник в руке, раскрыт, полузасыпан.

Здесь захоронен караван.
Верблюды превратились в прах, и кони.
Над кладбищем стоит дурман
от ужаса, гнилья и вони.
Спекались заживо.
Неистово тошнит;
повсюду тлен, предсмертие и кома.

Мираж закончился.
Но марево парит.
Пустыня говорит словами,
чужими. Живёт, передвигается, чудит
и издевается над жертвами своими.

- - - - - - -

…не чудится, заметен вдалеке,
колышется и тонет в знойной дымке
сардо'б*. На зависть сомелье
бокал, изысканный по форме,
без ножки, установленный на горло.

Источники воды в пустыне:
Райские Сады.
Невысыхающий колодец – святыня!
Но воду можно не найти,
и стать, как всё вокруг – песчинкой.

Томится в древнем погребе живая тень
(в священных книгах две легенды).
Внутри подмостки, роспись круглых стен.
Затёрты надписи: "Здесь, стоя на коленях,
не пить, молиться и терпеть.

Когда дыханье замрёт,
густая тень падёт на стены,
и ангел для тебя споёт
куплет из древней колыбельной;
и позабудешь навсегда
себя, живущего, былого.
Как бред, в жару и в холода
ты будешь повторять три слова,
и будешь с ним един, тогда".

Ладонью зачерпнул воды
и выпил. В сказку не поверил.
Мурлыча въедливый мотив,
достал из рюкзака штатив,
еду, блокнот, и сверил время…

Луч проходил наискосок через отверстие гумбаза.
В овале света стал контрастным
неве'ль** под номером тринадцать.
Привстав удобно на колени, в блокноте делая пометки,
в пол оборота обернулся на звук, как будто бы, капели.
На развороте машинально дыхание на миг прервалось.
Просвет закрылся. В полумраке колодец древний оказался.

- - - - - - -

Терзалась, ёрзала внутри,
металась чья-то суть под сердцем.
Искала выход, прорезь, дверцу,
чтобы сбежать из темноты;
и в сумраке пустынной ниши
воды слегка касались крылья;
– …my baby… – резкий вдох.., и выдох,
ответный шёпот: – …тише, тише…


3.

Сияет солнце над Парнасом. В саду дельфийском слышен смех.
Из облаков табун пегасов в окно закрытое влетел.
По стёклам топчутся, в лоб дышат; перо выводит всё смелей:
"В саду среди цветущих вишен на свадьбе пляшет Гименей!"



* хранилище питьевой воды в пустынных районах
** финикийская арфа

- - - - - - -



Нам сегодня приснилось море
и песок, и ракушек россыпь.
Мы с тобой, словно два ковбоя
под сомбреро, в воде по пояс.

Рак отшельник щекочет ногу,
у моей проплывает "клоун".
Под лучами лежит тревожно,
без плечей оказавшись, поло.

Серебрится, уходит в серый,
цвет воды, цвет двойного взгляда.
Твой будильник секунды терпит.
Мой стучит – говорит: "Не надо!"

Нам осталось одно мгновенье...
В точку схлопнулся яркий берег.
Ты, проснувшись в недоуменье,
попытаешься снять сомбреро.

...сон воло'чит, во тьму бросает,
тянет, крутит, заводит в кому...
...пролетают над автострадой
два торнадо по Оклахоме...

...и колёсами выше крыши;
и лечу я без парашюта,
поднимаясь всё выше, выше...
Рвусь и падаю прямо в утро.

Мы с тобой до сих пор чужие.
Год за годом летят. На крылья
непутёвые время спишут
стрелки, и покажут нам сны,
насильно.

"...Сон – это скрытая маленькая дверь, ведущая в самые потаённые
и сокровенные уголки души и открывающаяся в космическую ночь..."

Карл Юнг



___________


Беспечному дитя неймётся.
Закрыл глаза, зашторил уши.
Ведь в темноте всегда найдётся
обрывок сна, тот, самый лучший…
И опустившись по ступеням,
по нишам, в чашу изголовья
спугнул рой бабочек с растений,
вдохнул пыльцы и замер стоя.

...Темнеет пустота и длится.
Глоток прохлады – её выдох.
В её пространствах крылья птицы
метой* в бездонные глазницы,
и вход которые, и выход…

Молитва, смех, возня и ропот.
Здесь подают транзит на прихоть.
Условность вопрошает:
– Кто ты? –
неодолима, многолика.
– Сплю. Интроверт. Заснул на даче.
В грозу сновижу. Дай отравы..!
Плачу желанием – без сдачи.
– Тебе по лестнице, направо.

Что есть желания – забавы.
Потребности души – иные.
Их мир жесток и своенравен.
Им нет не то чтобы управы,
для них всё остальное мнимо.

- - - -

На босоногий странный след
опёрся луч десятком линий,
переместился на предмет,
сменил оранжевый на синий.
И заискрились берега
страны, избыточности, доли.
Плыть до утра в сиянье Врат!
А после – в бездне меланхолий.

- - - -


Прольётся утро в новую строку.
Подправит почерк и акцент излечит.
Поднимут ставки антиподу-игроку.
А здесь сновидцу масть легла на плечи!



* перемена состояния, превращение

То ли смех, то ли шум. Полу явь, полу быль.
Звук живой на туманном, другом берегу.
Показалось – узнал, на лету, на бегу,
с переходом в реальность,
вскинув взгляд, позабыл.

То ли свет, то ли снег. Лист скользнул по стеклу.
В полумраке за шторой день святой – до сует.
Редкий ветер да тишь. По замёрзшей росе
быстрый шаг и хруст шин узнаю, как в бреду.

Кровь шипит, пробираясь к затекшей руке.
Отвернувшись к стене закрываю глаза.
На другом берегу не попасть бы впросак,
и успеть разглядеть мне тебя вдалеке.

Играл, не уставая, пианист.
Аккорды из под гибких рук
лились.
Играл не в первый раз на бис
акцентами тревог, и звук
сочился
в пол кулис.

Мешался в звук не частый стук
тугой педали о каблук,
возня и визг голодных крыс,
чей слух остёр и хвост чей лыс.

Я в зале спал. Мне звук сулил
рой ярких бабочек;
сачок – живой и трепетный смычок
был скрипке мил.
И их дуэт, как ручеёк
журчал и бабочек пленил,
и был водой. И на восток,
где свет, где счастлив мотылёк,
он крылья падших уносил.
А я в ручье за ними плыл, что было сил.

Тапёр замолк. Зал исступлённо ликовал.
А я никак не мог понять,
чему
так радуется зал.
Хотел неистово сбежать
пока Он не открыл глаза.
Упущен шанс.
Оглох от выкриков "Vivat!"
Ослеп от тысячи карат
в глазах свирепых диких рыл.

И в стае ста копыт и крыл
я ощущал себя своим,
но рот,
а может быть и пасть
была похожа на печать
молчаний.
Так выдал я себя им всем,
проснувшись ото сна во сне.

Но обо мне никто не знал.
Маэстро высмотрел и встал.
На мне висел его жетон.
Невольно вырвавшийся стон
из сна вернул меня назад,
в кровать чужую, и рука
красотки в сетчатых чулках
легла на мой вспотевший Ад.