- - - - - - -



Чаще в окно устремляется взор.
Чаще скользит к перекрестию рамы.
Там индикатор тепла терпит драму –
тень не спасает ни взгляд, ни прибор.

Каждый, дождавшись, по-своему рад.
– Лето! – кричат. Да уймитесь вы! Тише!
Прячут от зноя тела под кондишн
лысый, толстяк, альбинос и мулат.

Это цветочки, пока лишь тепло.
Будет ещё с вас... И будете алчно
лёд изымать. А Июнь – славный мальчик.
И хоть не очень-то с ним, но везло.

Вечером к морю приходит Июль.
След обнимает вода в лунной гальке.
Берег и ночь. И маячит кораблик –
блики бросает огней на волну.

Полная силы ласкает рука
лепет и пену любимой стихии.
Завтра над миром поднимет махину,
и затрещат на Земле дни сурка.

- - - - - - -



Иногда к порогу подступает время.
Подойдёшь и видишь: утро не размыто;
что в ночную смену применили бризы;
не снесло карнизы ураганным ветром.

Парусам нет тлена, ветру нет преграды.
За оконной рамой штиль да гладь на мили.
В освещённых тучах небыль спит, и были,
и дымит окурок рядом с ветхой картой.

Если капитану не приснилось море,
и любимой бури не явился профиль,
ищет взглядом чайку, и раскаты шторма
восполняют сердце, вою ветра вторя...


if - если

на вставке картина Айвазовского "Летучий голландец"

- - - - - - -



Пришёл черёд домыслить за себя.
И за тебя, мой друг, домыслить тоже.
И ты признайся – это ведь негоже,
глазами быть похожим на собак.

Удобны вы и нет, чем вы, верней.
Собаки чувствуют. Потерпят, но не скажут.
Ну что, мой Тобик, вот – тебя я глажу,
а ты мне глаз не пожалей огней.

Гулять! – Воспламени восторг!
И хвост крути, но чтоб не отвалился.
Когда же, друг, от стаи ты отбился?
Куда ж он делся вольный Волчий Бог!?

Еда? Держи! Возьми её – еды!
Еды ещё? Дадут и те... Не жалко.
Теперь не важно кто подкинет палку.
Тем более не важно чьи следы,

чей запах будешь нюхать спозаранку,
кто поведёт на "проповедь" в кусты.
Кусты... Не лучше ли пустырь!?
Повыть немного, многое забыть,
с разбега взять немыслимую планку,
узнать про дикие свои пласты,
и на излёте в грудь принять берданку..?

И что, мой друг, виляешь ты хвостом?
Мы не идём сегодня на охоту.
Ты в конуру, я снова на работу.
Но поохотимся мы, может быть, потом!

- - - - - - -



Показалось – немного уставшая,
и в задумчивости... красавица!
В мыслях странных вчера заплутавшая,
засыпаешь и осенью плавишься.

Ты сегодня – белёсым по зелени.
(Не сдавалась, была неспокойная!)
Но промолвила – C'est la vie, –
еле слышными эхо над поймами.

Время спишет седыми глаголами,
как цвела васильком по дорогам ты.
Белой кистью по траурно-голому
на луга-поля, на мосты-кресты.

- - - - - - -



Хороший повод хлебнуть солода – хрен в салате из репы пареной,
да ещё – на спине испарина, от жары, в коей тонет Вологда.
Благодать на денёчки летние снизошла, не с руки дарена.
Нитью зубы трёт Таня Ларина постклубничные, приучилась смолоду.

А в бокале шипит холодное "Козел" – душа компании.
Выливается в животы полые после сауны и купания.

- - - - - - -



Эх, отдала рябина
ягод на амулет.
Ну, не дрожи, осина,
плечи укутай в плед.

В омуте придорожном,
рыбий не зная сон,
дико, не осторожно
рыщет добычу сом.

Здесь аккуратны овцы
Зайцы не вьют след.
Ведь для зверья не новость –
сгинуть легко в момент!

Сом выползает ночью,
тащит свой длинный ус.
Пробует ствол на ощупь,
пробует лист на вкус.

К склону ветвей таращит
свой леденящий взгляд.
И в ручеёк журчащий
жаберный каплет яд.

Скользкую свою спину
дьявол упрёт в ствол –
в тоненькую осину,
шумно пыхтя, как вол.

Зашелестят листья –
и, – притаится сом.
Стихнут, – толчком быстрым
ствол подопрёт хвостом.

Но, задохнувшись утром
жаждой в чужой беде,
грузный, огромный, бурый,
шумно сползёт к воде.

- - - -

Девичьи слёзы тина
помнит пятнадцать лет.
Эх, отдала рябина
ягод на амулет.

- - - - - - -



Огнегривые, златокудрые,
необузданно пьяноросые...
Небо прочное твердью послано.
Твердь же образна, хоть и бурая.

И над бурою твердью россыпью
оставляют следы талые,
возбуждают зарю алую
табуны, отгуляв досыта.

Память солнца скупа. Видимо
надевает от "Кронос" молодость.
Отоспавшись, рядит в золото
табунцы свои, мастью сивые.

И заполнит глаза иллюзия,
когда луч упадёт – первенец,
пряди грив сонм прольют колец
и копыта пройдут юзами.

Обелиск полыхнёт гранями.
Окаём даст контраст надписи.
Первый луч упадёт во сто грамм,
а второй – на сто грамм закуси.

- - - - - -



Свет и сила, и песни громкие
неизменны. Грош ломанный
тоннами выкован
и лежит в цветах.
В тёмном ночном куполе
поют ангелы знакомым голосом.
Демоны шепчутся по времени,
не по времени, вне времени.

Под Богом изобилие.
Встали астры ковром.
Застыли хоботы
ветров скошенных.
Стоят, призванные, на якоре
от пришествия до потопа.
Не сорваться с крючка идиллиям.
Здесь не жарко, не холодно.
Увивается спесь всесильная,
и спивается молодость.

Ручьями журчат террариумы.
Тихим голосом поют лотосы.
Божьи твари лежат парами.
Боб пробился и лезет волосом,
достигая высот невиданных.
Опадают на землю гранулы,
раскрываются, как фолликулы;
расползается сныть гадами,
во все стороны,
и ползёт к яблоням.

Мы любовью с тобой ушатаны.
Стебли вьются, и нас за талии
увлекают, и за запястья.
Нам кувшинки во след кивают,
и кивают на ветках пасти,
называя меня воздухом,
называя тебя радостью.
Мы не слышим, не видим их,
и не чувствуем,
что сжирают нас.

- - - - - - -


Посвящается матерям, воспитывающим детей
с расстройством аутистического спектра (РАС).




Вы ведёте меня за' руку.
А я чаще смотрю по'д ноги.
Внутри сердца кусок каменный.
Топчу всё, что для Вас дорого.

Возвращаясь в себя за' полночь,
рядом с грудью лежу идолом.
Ваши слёзы текут горячие
на чумазых чертей с вилами.

Я не прошенный, не загаданный,
не под карточный стол брошенный.
Но сошедший на Вас кармою,
в непутёвую роль скошенный.

В этом мире в броске медленном
две гадюки глаза жалят мне.
Держит Молох меня пленником.
Разум сдержан. Душа в огне.

Вы не прошлое, – настоящее!
И люблю я Вас без памяти.
Не весёлая Вы, вперёд смотрящая.
На венцах не цветы – правила.

Вы другим измерением плавитесь.
Называете жизнь данностью.
Я во сне на Ваш лик кланяюсь,
и убил бы себя с радостью.

- - - - - - -



Прав ты или не прав – даже не встанет вопросом в Блистающем Мире.
Плыть или не плыть по небу, по прозрачной его глади – немой вопрос.
Пальцы остынут в последней фаланге, превращаясь в кость.
Пропасть с неведомыми краями разверзнется шире, за горизонт,
у обрыва каменистой тропы ждёт охвата распахнутыми руками.

В заднем кармане козырь на все случаи и на все времена – "Прав",
изорванным Раем. С обратной стороны надпись на санскрите – "candramas".*
Висеть и висеть бы веками, уцепившись за краевой камень.
Но он, горячий и влажный скользит, вибрируя гулко и тихо,
с сердцем в такт.

Станет возможным обобщить несказанные слова, упростив себя.
Память, непременно раздвинув земные грани, лавой вытечет изнутри,
оплавит опоры, изменит их вес.

На излёте прервётся время, и ветер настигнет
летящих в никуда птиц.



* относящийся к Луне

- - - - - - -



Как долго б не было иллюзий в голове,
приятель мой открыто новизне соперник.
И если в среду не наступит понедельник,
то потревожиться он вправе, и вдвойне!

То только кажется, что тихо в закромах,
где шепоток не пойманных воришек
исходит с полок приоткрытых книжек.
Кто не читал, тот остаётся в дураках.

Пусть кладовые запирают на замок,
и, по плечу похлопывая тени
своих движений, дичают.
Срываясь с полок, тени рушат потолок!

Шуршу листами, выдыхаю невпопад.
Ищу строку, без времени, без даты
(их отмечают, оставляя за закладкой)
и отыскав, "глотаю" всё подряд.

Украв, что называется – ничто,
но принимая, что весомо нечто,
ко всем вопросам привлекая бесконечность,
вдруг падаю в глазок замка ключом.

Размыты контуры, и тень упала в свет.
Задумки птицами взлетают из подвала.
В стеснённом воздухе им места не хватало.
В них нет сомнений, и препятствий больше нет!

- - - - - - -



Наломаю дров, разожгу костёр.
Наломаю вновь – коротать вечер.
Собираю в круг, собираю в хор
сам себя на суд, сам себе – ответчик.

Угли до бела, брат-огонь, кали!
Распрямляй Дамаск над огнём плечи.
Не произноси... сталь не отмолить!
Да и не к тому собирал вече.

Выдерни клинок из мартен-груди,
только остудить не дано, нечем.
Не туман, а дым – лес вокруг горит.
Далеко видны в темноте свечи.

На восток река с тайнами запруд,
с резвостью шальной, глубиной в течи.
Там шумят леса, там свежо к утру,
и не судят там, никогда, встречных.

- - - - - - -



Ветер над морем снует и кичится.
Волны в ладони берет, и кидает.
Что же тебе, милый друг, не молчится?
Кто же, позволь, в небесах так летает!?

Скалы угрюмы, мудры в изголовье.
Гроты под ними хранят песни моря.
Что ты кричишь, разбиваясь о волны!?
Что в облаках низких ищешь – не горе ль?

Как монолиты, вершины седые.
Как жемчуга на воде ласки солнца.
Хочешь, как щепки, сгорят пирамиды,
и в основаниях их будут кольца?

- - - - - - -



Сначала думал – акула, вепрь подводный,
большая рыба. Но монстр острозубый живёт в пучине.
Полнолунный глобус редко роняет луч на спину.
Плавник треугольный летит по волнам, вольно и далеко слишком.

Полоса стальная, узкий обод, шипы, форма чаши.
Внутри шнуровка, ротанг, рог на шлеме.
Воин Ниаса, оживший голем, словно воин запаса,
сидит в военной рясе, с которой одни проблемы… *

Дракула… пример хороший. Аристократ, луннокожий.
Живёт в замке, восстал из мёртвых.
Входит в четвёрку сосущих, жадно, любых прохожих.
При жизни храбрым был воеводой. **

Аббревиатура явно напоминает что-то, знакомое до боли.
На матрицу жизни кто-то возложил пароли.
Во сне я знаю – знакомое и простое
земное имя, но что за имя – не помню…




* Такула тофао – военный шлем этнической группы Ниас в Индонезии

** Дракула при жизни имел дворянское происхождение и прославился, как самый умный, самый хитрый и храбрый рыцарь Залесья (Карпатские горы)

- - - - - - -



Протрезвел. Напьюсь снова образов и линий.
Двоечник по истории – обвиню Плиния в распаде этрусском.
Когда по условию в воздухе бирюзовом дышится бирюзово,
при ярком свете и тусклом,
мерещится Питер, мосты, дорога через Урал,
нефтяник башкирский со смогом убийственным...

.......

Воздух искрится над уральской долиной.
Речушка, на память, стынет в изгибах русла.
Избушка в хрустальной низине ждет чуда или последнего слова
в формате исконно русском.
Явь пеленит разум по рукам не связанный,
и просыпается, живущий внутри, голос.

Не унять, не вызволить. Сивиллам пророчит амнистию
в правилах без правил забродившая уязвимость –
в бесконечность провалившаяся нежность.

.......

По сугробам тайги бродит лихо.
Ельник хрустнет в мороз, в безветрии.
Три зимы до минут измерены
и отправлены в сны лешему.

- - - - - - -



Свежо и промозгло.
Кидает к листовкам
про стиль не сезонный
пушистые хлопья,
небрежно, на ветер,
последыш усталой зимы.

Отнюдь, здесь не поздно,
меняя кроссовки на те же ботфорты,
напомнить себе, заодно интроверту,
что память не шутка, что зиму мы помним
и все, до единого, сны.

Следы от полозьев –
завьюжит, заносит,
и пятна проталин, и вдох полновесный: –
"С тобою мы вместе, мой сказочный Таллин,
во сне одичавшей весны".

- - - - - - -


________________

Сегодня лето, лист упал к ногам.
Зелёный он, но всё-таки крылатый.
До осени ещё бы дошагать,
а матери – дождаться бы солдата.

Из бересты приснилась колыбель
и тень креста, упавшая к порогу.
Уносит в летопись холодную постель,
дом, мужа, материнскую тревогу.

Что с околота * – в сито и в амбар.
Что снилось лучшее, о том уж и не вспомнить.
Судьба на шансы может быть щедра.
И пусть их набирается сверх нормы!

Звезда горит – и Свет, и Благодать.
Сгущаясь ночью, утром тают тени.
Совсем не бремя – сито подлатать,
а ночью опустить его… во время.


* способ молотьбы для отбора лучших семян

- - - - - - -



Ярится дикий первоцвет.
Качаясь гнёт свою истому.
Зелёный и густой тенет
вплотную подступает к дому.

Повдоль цветущей конопли
дорога глинистая в камень.
В её нехоженой пыли
босыми я стою ногами.

Дом на цветущие кусты
сквозь бреши в срубе ветром свищет:
– "Здесь воздух чист от суеты,
чудес здесь больше не случится".

И мой звучит ему ответ,
как молотком по мягкой меди:
– "Я шёл сюда сто тысяч лет,
и здесь итог моих наследий".

- - - - - - -



Свет столь критичен.
Ночь столь темна!
А тень… не передаст отличий
в пределах дня.

И тем понять трудней
/насколько выше
гонки светодней
мерцает, словно слышит
закат коней/
ночь.

Уладит
пересуды дня
и тень от лиц отвадит,
вобрав в себя.

Шлейф от Луны,
проникнув в изумруд,
осветит бирюзовым руны,

и струны больше не замрут,
а тени не сочтут за труд
стоять поодаль, у портьер пурпурных.


Фото: "Женский портрет".
Фотограф: Сергей Гаварос.
техника сфумато

- - - - - - -



Вода озёрная, ночные берега.
Камыш.
Обрывок повести, где не найдёт молва.
Ты спишь.
Читаю россыпи бесчисленных планет.
Нас нет.
И писан незатейливый рассказ
не с нас.

Всплеск на воде и Млечный Путь
застыл.
Не в отражении теперь,
а там, где был.
И в серенаду космогонии миров
без слов
вошёл этюдом не дуэт –
ренет.

Густые ветви яблонь над водой.
Ещё мгновение назад я был собой.
Ещё мгновение назад ты на плече
отождествляла мир двоих, а не ничей.

Вписали облики в седьмые небеса.
Уже стреножены сегодня голоса.
Эрот охрипший вновь лепечет негу слов
сетями сладострастных вешних фраз,
для нас.
Для нас.

Ускорится в движении
спираль,
на пол пути застрявшая.
Не жаль
осмысленности ген
в пыли обрушившихся стен.

- - - - - - -



Нам сегодня приснилось море
и песок, и ракушек россыпь.
Мы с тобой, словно два ковбоя
под сомбреро, в воде по пояс.

Рак отшельник щекочет ногу,
у моей проплывает "клоун".
Под лучами лежит тревожно,
без плечей оказавшись, поло.

Серебрится, уходит в серый,
цвет воды, цвет двойного взгляда.
Твой будильник секунды терпит.
Мой стучит – говорит: "Не надо!"

Нам осталось одно мгновенье...
В точку схлопнулся яркий берег.
Ты, проснувшись в недоуменье,
попытаешься снять сомбреро.

...сон воло'чит, во тьму бросает,
тянет, крутит, заводит в кому...
...пролетают над автострадой
два торнадо по Оклахоме...

...и колёсами выше крыши;
и лечу я без парашюта,
поднимаясь всё выше, выше...
Рвусь и падаю прямо в утро.

Мы с тобой до сих пор чужие.
Год за годом летят. На крылья
непутёвые время спишут
стрелки, и покажут нам сны,
насильно.

- - - - - - -



Утро в академическом стиле.
Академия света, смятого одеяла и шлейф оттенков
в который раз недосмотренного сна.
Прошлёпал из душа, посмотрел в окно.
Кино: "Сосед и его "Reno"". Матерится,
как я вчера утром. Вот только царапни, гад!
Прошлёпал на кухню. Кофе, булочка с марципаном.
Кошке – сметаны. Не хочет, в глаза смотрит.
Семнадцатый этаж, весна...

Но всё же пора вставать. Подушка-воздушка –
не разорвать объятий. Муська на подоконнике,
макаронная душа. До будильника минута.
Пятнадцать часов до продолжения сна.
...на пресс, на плечи, на бицепс.
"Reno" уже нет – сосед молодец, выкрутился.
Душ, халат, чай, галстук, ключи,
мелочь в кармане, ворох следствий,
ворох причин и день, весенний,
почти.

- - - - - - -


"Все мои стихи, вся моя музыка – это обещание земли обетованной, которой нет".
М. Цветаева




Не сказанные некогда слова подступят снова.
Несказанным и времена не суть.
И быть бы им, шальным, не наготове.
И воплотиться бы хоть раз, когда-нибудь.

Коснётся бабочка крылом губ ворожеи.
Порхая, раскидает аромат.
Я каждый вздох твой оплачу, благоговея,
твоей свободой, дорогая, во сто крат!

- - - - - - -



Прошли тени дня. Посмотрели пристальней.
Истину почему-то опять не видят они.
Подожду их до завтра мысленно.
Догорит, может нет, до утра камин.

...Корнишон, минераль, иней блинчиков.
Тени быстро плывут, огибая собой Рубикон.
По стопе, по рукам, по сплетенью нейронов, по личику...
И уносят с собой рубиконовый взгляд за балкон.

Завтра будет – вчера. Но сегодня – не будет по-прежнему.
На листок упадёт тройка слов для нелепой строки.
Не уснуть. Не напьюсь, не отправлю себя к чёрту, к лешему.
Выйду ночью петлять, чтобы ветер проветрил мозги.

- - - - - - -



Компания распалась
(подруг босых увел гулена ветер)
все побросав – венки и заготовки их.
Ты тоже шла за ними, не смеялась,
а впрочем, где то там внутри
быть может улыбалась,
мотивчик вспомнив вдруг на раз-два-три...

А я, таежный недвижимый монстр,
спустя пол года еще зрю во след.
И твой напев сильней сжимает камень
расколотый, но спрятанный под бронзой.
Фотограф, как всегда, сегодня пьяный.
Но фото-память не бывает косной,
как запах рук твоих, от трав немного пряный.

- - - - - - -



"...В столбе пыли за конем Цезаря
не важна отдельно каждая сущая пылинка…"
А.С.Грин


Утёс, отгородив от ветра гавань,
смотрел, как медленно рождались облака.
Привычно билась у подножия волна,
и то, что если не возможно плавать,
а камнем лишь усеять можно дно,
в груди волненьем отдавалось мало.
О нуждах чаек он не думал. Лишь одно
тревожило: ночное опахало
и резкий перепад температур.
Едва заметное движение структур
грозило сколом и обвалом.

Итожа тысячу, последнюю, веков,
он помнил многое, но вспоминал о малом.
На поросль хищную реликтовых кораллов
какой-то парусник штормами принесло.
И дно усеянной обломками лагуны
пополнил мачтой и кормой фрегат.
В спокойных водах отражались луны
одной Луны, что столько лет подряд
его молчанье освещала букой
и, может быть, была ему порукой
хранить до срока дьявольский обряд...

- - - - - - -



Отнюдь, не дежавю?
Знакомый отголосок
предложит ветер, спущенный
с цепи в рояль.
Исправно инструмент настроен.
Но запертую крышку приоткрыв,
незримый гость, лукаво сдвинув
каподастр*, пройдётся медленно
по басовой струне.

Я ветру улыбнусь, а ветер улыбнётся мне.
И на двоих мы смастерим нестройное аллегро,
котов напоминающее во дворе.

И ради всех святых, остановите нас!
Не то, запутавшись в правах, мы вытворим такое..,
наш поезд потеряв колёса в Бологое
пройдёт путями, не ведущими в запас.

Мы время развернём лицом к врачу,
к подпившему сегодня дирижёру.
Себя узнает время, станет спорить.
Но я не стану, просто промолчу,
и свою партию закончу наугад,
и не пойму, что мне она напомнит.
А ветер все истории проспорит,
рассказанные им же, невпопад.


* зажим, использующийся для высотной транспозиции путём искусственного укорачивания звучащей части струн

- - - - - - -



Тихо тает на ладонях день.
Блики полыхают на зрачках.
Пол лица закрыла светотень,
а другая вся ещё в лучах
монотонно тающей дуги.

Где же ты, где кисть твоя, Дали?
Это ли закат..? – Апофеоз!
Маринист ли Бог? Но он шалит.
А тому, кто видит, повезло
лицезреть оранжевый залив.

Не поверишь – были корабли
несразимы. Словно на Потоп
их смолили, ставили рули,
паруса натягивали... Стоп!
Светотень укрыла всё лицо,

сумрак поглощает механизм
торжества в величии стихий.
Шквалом волн увековечен нимб
над процессом и озвучены в стихи:
шум прибоя, вал обломков, ночь.

- - - - - - -



Налетели однажды бременем
птицы времени, и пшено
было съедено, заповеданным
было слизано языком.

А в остатке, из редкой россыпи
вырос крошечный стебелёк.
По корням зашумевшей рощицы
за истоком бежит исток.

- - - -

Веки склеены, ноги склеены…
Идеальная стать на дне.
Вместо рыб изогнулись демоны
в мутной взвеси, речной воде.

И верёвкой к груди привязана,
словно якорем на цепи,
эйфория любви и праздника
в известковом комке тоски.

Я удачливый, без сомнения,
рыбачок молодой, лихой!
И в руках у меня знамение,
и загадочный поплавок.

- - - - - - -



В этом небе истоки севера.
Ну а там, на далеком юге,
сок вишневый течет с дерева
на протянутые к нему (небу) руки.

Это небо легло дрейфом
на все струны, что лгут слаженно
о прошествии дня до суда первом,
и о том, что не ждали, кажется.

В облака протекают реки
с урожаем земель – листьями,
что взрастило вчера лето
и просыпалось в них письмами.

Проливаются реки в зарево
на границе начала неба,
где вскипает, клубит варево
под названием "Быль-небыль".

- - - - - - -



Март проходит. Я с порога
до апреля напрямик.
Принесла в хвосте сорока
от русалочки плавник.

Безрукавка – лёгкий тельник,
обувь к чёрту, босиком.
Буду в этот понедельник
самозванным моряком.

С остова ладьи на верфи
соскребаю гниль и соль.
Флажной азбукой развешу:
"Здравствуй милая Ассоль!".

Леера тяну и ванты,
закрепляю паруса.
Бью о борт бутыль с шампанским –
за прекрасные глаза!

Заблестел на солнце златом
новоявленный корвет.
На поветрии крылатом
доблесть с отблеском монет.

Чайки криками в кильватер,
бак, подзорная труба,
и безоблачный фарватер
к полуострову Тебя!

- - - - - - -



Здравствуй, рыцарь благородный!
В замках девы томно смотрят
из бойниц, как мокнут тропки,
по которым лихо бродит.

Ты и конь твой на защиту
ветхих, с плесенью, преданий
поднимайтесь!,
и несите на закланье
монстров ветра, победитель!

- - - -

Крутит крылья в три замаха
суррогатная хламида.
Шлем из таза не для вида!
Эка, размахнусь от паха!

Росинанту повод в грызла,
чтоб икал, икал побольше.
Бёдра в латах. Бёдра толще.
– Санчо, друг, пойдём-ка низом!

Эка, кляча, первым делом
круп быстрей упри в канаву.
Слышь, попали, Санчо! Вау!
Вау-вау-вау-вау...

Голова… удар о штангу…
Латы раскатились кру'гом.
Дело – славная потуга!
К делу – гордость и отвага!

... – Как, не больно вам, мой рыцарь?
Росинант уже в порядке!
– Санчо, дай арбуз мне с грядки,
даром что ли ты мой вице...

- - - -

Перемелет в мелкий бисер
время подвиги и славу.
– Рыцарь, взгляд держите прямо,
подле дамы важный писарь.

- - - - - - -



Новый узор. Но туман растворяется дымкою в небе.
Сколько на встречу готовит чудес вездесущее нечто!
Не изменяет себе синева, фантазирует белым
и восхищает – как мысли покрой у Творца гуттаперчев!

Так, изменяясь, варьирует, дышит виденьем пространство
где, излучаясь, флюид исповедан в неявленный логос
тем претендуя, пусть мыслью, на право, а значит на царство –
Сад, где плоды не хранит, так как спит, околдованный полоз.

Полным взмахом смущая задумчивость образа прерванной мысли,
строй сырых облаков разметав и опершись о воздух крылами
ты – полёт, наваждение, путь, прегрешение – толика в искус
над кипящей волной, восстающей навстречу полёту цунами!


* флюид – психический ток, источник преобразования и развития жизненного начала

- - - - - - -



Расширяется в небе прогалина.
Свет является не спеша.
Рвётся край её в круг неправильный.
Щурит глаз на лучи кошак.

Тащат тени границы волоком
по земле, от окна к окну,
и ерошат, отчасти, голову –
тянут медленно борону.

Неспокойная птица выросла.
Не смешно пьёт вино из губ.
Не унять ни кнутом, ни милостью.
Ведь в хрустальные чаши лью!

Глажу крылья, твержу ей – милая,
не сейчас, улетишь, подожди...
Скоро небо до капли выльется.
Пусть грибные пройдут дожди.

- - - - - - -



Тучи опять разгуливают нагишом.
Написать что ли пойти стих...
И без строчек, в общем-то, хорошо –
войти в дождь и выйти потом сухим.

Ай, да что там, – повсюду гремит гром,
вспышки молний, загоном шумит гроза.
А дорога суха, по обочинам в мелкий помол,
и не видно начала, и не видно её конца.

Тонны влаги кружат и обвалом летят с облаков.
Но ни капли в дорогу, ни упругой струи, – быль.
И не трудно коснуться стихии сейчас рукой,
только стены воды обернутся тогда в пыль.

- - - - - - -



Поиграй, ветерок. Отыграй на мотив в две струны.
Поиграй от души, повиси, заплутай в проводах.
Кучевым облакам партитуры бы надо сменить.
Ты – предвестник грозы. Но идёт она... – знаешь куда!

Отгони все дожди, если сможешь, скорей, на юга.
Только ты поспеши, потому что за мной не успеть.
Ты узнал лишь вчера: слово "юг" означает – тайга.
А тайга, понимаешь, давно уже, парень, везде!

Постарайся, дружок, посвисти, покрутись, поюли.
И листва на ветвях.., ну конечно, тебе нипочём!
А коль листья сорвал, то коврами дороги стели
свадьбам белых ворон, где шагают, контрастно, грачи.

- - - - - - -



Тепло не сохранить.
Сквозит из всех щелей.
Полы подорваны и сняты телескопы.
Здесь можно побродить чуть слышно по воде,
пофантазировать, затем поранить стопы.
Из стен пустых наружу выйти вон
и сверить по часам взведённый таймер.
И снять на камеры со всех семи сторон
взрыв резервации делением урана.

-----

Команду "Go" исполняет телескоп.
Сдвигает луч по телу Андромеды.
Полы зеркальны и неведом им потоп,
и привезли по расписанию обеды.
На Андромеде регистрируют коллапс.
И в Крабовидной вновь коллапс сегодня.
Коллапс везде, но тихо всё у нас.
В Рай превратилась наша Преисподня.

- - - - - - -



В этюдах тишины – капель.
Блудит под окнами, выучивая степы.
А дождь, босой, так ластится к стеклу…
Ему б войти.
Учтиво корни впитывают лепту.
Снимают травы дверь твою с петель.
За дверью осень крутит киноленту.
Ты спи, Апрель!

Под ласковый мотив снесёт
витраж с фасада, подпол и ступени.
И недр движение обрушит пару стен.
Огонь пройдёт
сквозь землю прямо в вену.
Но ты спокойно спи и ничему не верь!
В сеанс гипноза вводит Доктор-Время.
Выводит – Зверь.

Пьют сладко из ладоней корни лжи.
И быстро влагу прямо в нёбе жерло сушит.
И есть кто над процессом – суверен.
И день, и ночь
он в трудном деле лучший.
Но сон глубок, как бездна, полон жажд.
И Доктор-Время здесь уже не важен,
здесь важен стаж.

Не осень – благодать! Сезон дождей.
Дождей буквальных, чистых и безумных.
Во сне мы осень за дожди простим.
И нас разбудят,
злых и полоумных,
не безнадёжных, на правах листвы.
Листву зажгут, как после чистки клумбы.
К рассвету прогорят мосты.

- - - - - - -



Пытаясь, время кажется всё более чем менее, кратким.
Посмотрит и украдёт капельки родинок и космос – откуда они.

Спи сладко.

Стараясь, сны донесут исповедь или пробьют ею исповеди других снов.
Упадёт бережное "иди же..." вверх, и орава крылатых обнимет и отпустит
ей(ему) быть.

Сразу, очнувшись, изменишь вопросы на "так и есть".
И ангелы напишут строку более длинную, чем менее до сих пор.

Спи сладко.

- - - - - - -



Сказали, что зима. Задумчивый якут
давно не верит в сказки.
При минус сорок пять к нему идет весна,
и соловьи поют
у сердца для подсказки.

И узкие глаза на коренном лице
преследует мираж – островитянин Пасхи.
В обнимку с Айянэ, по следу росомах –
в аэропорт, в отель,
на пляж, в трусах и в маске!

- - - - - -

Когда искал картинку, случайно прочитал прекрасное тематическое стихотворение.
Чудесное! Огромное спасибо автору!

- - - - - -

«Под завязку набив свои трюмы постылой печалью,
Наглотавшись сполна ветром моря и солью туманов,
Я когда-нибудь к тёплому острову Пасхи причалю,
Изваянием каменным стану среди истуканов.
В голубое высокое небо глазеть буду тупо,
Наблюдая молчком, как закаты сменяют рассветы,
Вспоминать сладко-приторный вкус черепашьего супа
И свою бригантину из мятой вчерашней газеты.
А прохладными звёздными южного лета ночами,
Словно сети рыбацкие, буду плести небылицы
О бессмертной любви без обмана, потерь и печали
И надежде, что в каменном сердце вовек будет биться».

Штейн Кристина

- - - - - - -



Когда стихии отшумят
и в тишине погаснут свечи,
на ощупь трогая подсвечник,
Луна свой высунет ушат.

Её попутчица звезда,
оставив лунную икону,
слетит в бокал, на подоконник,
в остатки лёгкого вина.

Нашепчут звуки в тишине
волну спокойного дыханья
над аксиомой мирозданья,
самодостаточной вполне.

- - - - - - -
"...Что в имени тебе моём?.."

А.С. Пушкин


Что в имени тебе моём,
когда лелеет злобно-нежно
твой рай, что ад свой, дьявол грешный;

когда во взгляд его заблудший
падёшь до дна, то Он – идущий,
в собой обугленных лесах,
целует крест, хоть дьявол сам!?

Что в имени тебе моём,
когда вокруг зудят свирели,
и соловьёв безумных трели

сорвавшись вдруг, напомнят вой.
И брызнув в них святой водой
напустит тишину колдунья,
чтоб в снег упасть, на шубки куньи..?

А мне что в имени твоём,
когда срываясь под откосы
хриплю и кашляю норд-остом,

когда по оползням сверх меры,
когда орут вокруг химеры
от ран друг друга, и отстрел
их – ставка вне всех дел!?

- - - - - - -



По небу образы
немыми слайдами.
Луча коснись,
из вечности расскажут
куда спешат,
где насмерть бьются ангелы
о створ окна,
распахнутого настежь.

Асфальтно-пористо
дороги скрошатся,
морской песок
на заповеди ляжет.
Всё это после,
а сегодня, прошены,
гостят, пьют мёд
божественные стражи.

Немного ясности,
чуть-чуть терпения,
и удивиться –
времени вопросы:
слетит к губам, прильнёт
и там останется
фантом из слов,
без срока и без спроса.

- - - - - - -



Иней серебрится на траве.
Снегири уснули на ветвях.
Хрустнул замысел в бедовой голове.
Снег осыпался со снежного куста.

Дерева белы в густых ветвях.
В них не слышен ветер-корифей.
Лупоглазая уставилась сова
на упряжки из лебяжьих дней.

Ухнул заполночь недюжинный мороз.
Отпустили клювы удила.
Занозил ладони острый ворс,
когда бич ломал я пополам.

Гуси-лебеди, хотя вокруг зима,
на пруду лесном затеяли игру,
и по-своему сходили там с ума
от того, что им не нужно в путь.

Из кармана вытряхнул на снег
теплых зерен незадачливую горсть.
И в лыжни не начатый разбег
улетела игровая кость.

- - - - - - -



Полуночное. Задумался, и обжёг пальцы.
Образумился, погасил огонь и потряс рукой –
вдруг послышались голоса и мотив вальса.
И всё слышатся, хоть спичка на мостовой.

Беспричинное – то ли суть ищу, то ли повод.
И так кстати к тому темнота и глухая ночь.
Гулко дышит за мной с неба грузно упавший город.
И друг другу никак мы не можем сейчас помочь.

- - - - - - -



Это неравенство не может не нравиться –
неравенство в борьбе с собой за тебя.
Ирония в том, что мне без тебя не справиться.
Ахиллесова, стало быть это, моя пята.

И пока клевер жуют мои конницы,
пока реки глупо текут на юг,
далеко в тылы пробрались бессонницы,
и замкнули передовую в круг.

Пусть рядами лежат флаги белые
против смысла победных фраз,
улыбнись мне губами спелыми,
прошепчи мне, что ты – пас!

- - - - - - -



Ты ее убеди, что она не вода
в брызгах капли, летящих с упругой груди,
что следы не ее у тебя на пути,
где не хочет расти трын трава-мурава.

Ей совсем не нужны обходные леса
и заоблачных высей неистовый свет.
И поверь, ей не нужен беззвучный ответ,
что блестит отраженьем, ее же, в глазах.

Потому как сама далеко не во вне,
потому как она – это все, что вокруг;
в cлове "жизнь" и в движении трепетных рук,
в дне сошедшем на лист и пропавшем в огне.

Это память. Но помнит, опять же, она.
Убеждать заставляет себя – произвол!
Отрицает себя, истекая теплом.
Оправдания ищет, себе же, в вине.

- - - - - - -
"...Движения не существует. Летящая стрела неподвижна,
так как в каждый момент времени она покоится. А поскольку
она покоится в любой момент времени, то она покоится всегда..."



Лукавства нет в касаниях к строке,
и в сказке, пробежавшей, вдруг, по кругу.
Рука перу доверилась, как другу.
И сердце многое доверило руке.

Клочку бы падать в урну для бумаг.
Но лист с посланием прилежно лёг на древко.
Стрелы не снять с мишени – слишком "метко"
разит по небесам Великий Маг.

Летать слова останутся: – Привет
созвучному, не внявшему ни звука,
стрелку, стрелу пустившему из лука,
стреле шипящей, улетевшей в свет!

- - - - - - -



Уже сполна. Всего уже сполна.
Мостится в тучу просветлённая кудель.
Уже зима, смотри – уже зима!
Ветрам от осени досталось по дуде.

И в Декабре ты, с радостью, сама
легко заменишь свечи и "вчера",
и вечера (побрал бы их шайтан!),
и сны на кофе, поданный с утра.

Да-да, – зима! Чего ещё желать!?
Мосты заснут и растворят пути.
Как не крути, просыпят плевела
белым бело. С ладони снег – лети,

лети за ней, и упади за ней.
Ветра споют по-своему: "Бла-бла"
под скрип полозьев расписных саней,
прогнув перо и линию крыла

у Синей Птицы и, вспорхнув с плеча,
она исчезнет. Вскружится январь,
срываясь в ритм движений палача,
впадая в транс, в свой ледяной угар.

Всего сполна. Всего уже сполна.
Предатель ангел вымерзнет в степи,
при этом зная, что летит Луна
из лета в лето, в золотой пыли.

- - - - - - -
Министр финансов: -- На новолуние нужно монетку показать Луне и сказать: «Месяц, дружочек, дай денег полный кошелёчек!»
))



Просвечен вечер с головы до ног;
в руке блестящей горсткой серебро.
Портал открыт. Вопрос опережая: – Кто?
стучится неизбежность "...Very long...".

Рука касается. Невидимая нить,
близнец ночной, грабитель, антипод,
опора к равновесию и свод,
и лучик, выручающий в пути...

А я преступник, я устал спешить.
Скрываться в тень и в маски ни к чему.
Принять себя так сложно. Почему
так просто сбросить всё словами: "не взыщи"?

Мне трудно в это верить – мой гонец,
до одури загнавший лошадей
по бесконечной веренице дней,
быть пешим обещает наконец.

В ладони жму до боли серебро.
Дрожит с Луной связующая нить,
течёт сверхпроводящая, горит,
меняя цвет луча на золотой.

Пусть иллюзорна мне с тобой прямая связь,
пусть в адресата не входим фантом,
целую месяц, и иссохшим ртом
шепчу в портал: – Ты береги себя!

- - - - - - -



Талую воду пьют птенцы.
Прошлогодние, но какие же молодцы!
Раструдились и вьют гнездо
от дорог подальше
и от ближайших кустов.
Зоркий взгляд, не пропустят листка.
А травы столько, что не нужно искать!
На поля нынче не спрос,
спрос теперь на леса,
на лесные козырные места.

А в поле пичугам – вот это жизнь!
Жизнь-малина – только держись!
Не куница пусть, но шныряет лиса,
пусть не град, но дожди
в низких тучах висят.
А зато небо – какая гладь!
И летать можно, если б не ястреб...

Журавлиная стать на болоте – мощь:
отобедал и ушёл в сочный хвощ.
Но синице достаточно простоты:
трава – так трава, кусты – так кусты;
можно петь, коль тепло;
если снег, значит в снег с головой!

А ястреб высоте говорит: "Ты!"
А она ему: – "Ты видел, как каменные цветы
появляются из под талых снегов?
И если над ними вынырнешь из облаков,
пропадёшь в грохоте улиц и площадей.
Не пугайся и рассмотри людей.
Не похожи они на птиц.
Не пытайся прочесть их лиц.
То и дело: строят они мосты.
Посмотри, и быстрее ввысь!"



На снимке Испания, Каталония.
Антонио Гауди. Собор Святого семейства.

- - - - - - -



И явилось слово.
И было слово – ответ.

Прикрой моих извилин кожу
ладонь шершавая
определяемых, как должное мне, лет.

И на ступени, одичавши где,
где в лужах лечится
зашторенное лето,
пади роса, шипи в воде,
и рдись в воде закатным нежным светом.

Течь по ступеням слову не нова.
Пороги словом истекают снова.
Отгородись, глаза прикрой рука,
и ходока толкнуть уже готова
в семи редакциях убойная строка,
чтоб крикнуть в уши:
– "Да послушай..!"
Но рука
зажала рот,
другая – хлыст ивовый.

За полосой рассвета будет свет.
Или не свет. Там тени бродят тоже.
Но неожиданно причины больше нет
гадать – за облаками кто же
распространяет в утро свет,
и озаряет так небесно ложе.

Как будто наледь
– Твоего здесь нет, –
мне шепчет снег и выстилает кожу.
Я здесь прохожий. Мне теперь не сложно
считать тепло застывшее монет
за провидение, отсчитывая гроши.

- - - - - - -



"Это не для тебя...", – говорит набегающая штормовая волна, – "...нет..."
Ветроподвержен и тощ хвощ отстоит от воды.
Звезда не насмотрится на седовласую морскую красу –
волны стараются, набирают силу и мощь,
определяют на прочность прибрежную полосу.

Монотонно Солнце смотрит на Белый Свет
лишь для того, чтобы снова росли цветы.
Камень отброшу ногою сейчас любой.
Слизан, как тысячи их, в бесподобный голыш.
"Камень - масло" – скажет (если спросишь) тебе прибой.

Нужно ли их точить? – это вопрос другой. Задал его хвощу.
Их собрался газон площадью, как пустырь.
Тужатся и пыхтят, гнутся, дают "О-два"...
– Ладно уже, хвощи, думайте о своем.
Вам не дано понять. Вода ведь для вас – еда.

Снова прошел день. Океан устал и плещется тихо у рук.
Круг опустил ладонь – свой предзакатный луч
на голубую даль. Я полагаю – в путь. С запада на восток,
в блеске полярных льдов гнуть осевой наклон,
чтобы опять с утра, с первым своим лучом, греть золотой песок.

- - - - - - -



Пусть это будет слишком далеко
от шумного и пыльного перрона,
когда из окон воздух можно трогать
горячий, как парное молоко.
Где, вычтя стук из области минут,
по стыкам рельсовым бегут воспоминанья,
живые, озареньем странным.
Их тени пронесутся по лицу:
плеск волн, весёлый беспредел,
следы, ультрамариновая гавань,
цвет паруса…
И, улыбнувшись, память
попрячет тени в свой святой удел.

- - - - - - -

Пройдут недели.
Прошепчу берёзам,
пушистым соснам, пятьсот летней ели:
– Где зимним утром застывают розы
узорами хрустальными на окнах,
где на привалах холод злей и строже,
всё так же верю искренне, до дрожи,
что я здесь свой,
что Землю эту отогреет Солнце.

- - - - - - -



Ни град в окно, ни ветер из окна.
Из стен сквозь дверь дорожка вьётся в поле.
Ей смотрят окна вслед и на веранде столик,
и холм, и кипарис.
Чуть-чуть вина,

и можно нарасхват
большое небо за густыми облаками.
И зачитать романы Мураками
до дыр.
Здесь пустота

не давит на виски
и память...
В дожди она сезонна.
А в поле клевер пахнет, и ещё – озоном
от, фронтом проходившей здесь, грозы.

- - - - - - -



Пыль сдута ветром с балюстрады.
Гламурно, мягким языком
лизнул неброскую оградку
и окропил проход дождём.

Предупреждая тихий шок
идущих вниз немых процессий,
поднимем, друг, на посошок
и развернём колонны с песней!

Крылом цепляясь за калитку,
на ощупь пробуешь ступень.
Возьми с собой мою визитку
и синь погостных деревень.

- - - - - - -



Три точки незаконченной строки –
итог за содержательным прологом,
сквозняк или поветрие о многом
несдержанностью молодой реки.

Истоками с томленьем на восток
и руслом высыхающим на запад
уже текло, но видимо так надо,
чтоб оставался лишь один глоток.

А новая река течёт на юг.
Ей равновесием бесправным стылый север.
Для направления такого опыт первый
с волненьем, так усилившимся вдруг.

- - - - - - -



Ушла. А ветер всё доносит звук,
отсвет заката – чувственность тревоги.
Прохладный доступ, отдалённый стук...
Растаял склон, блестящий и пологий.

Я точно знаю – мне оковы – снег!
Что в жизни льдов мне суждено причастье.
И так смешон нелепый мой побег
в весенний сад и буйное ненастье.

И в тихом сне, и в грохоте грозы
дань отдавая глубине очарованья,
я понимаю, больше нет нужды
в определениях по поводу признаний.

Я буду ждать. Прокрутит колесо
свой оборот, и снова над полями
застанет опоздавших птиц врасплох
не свет зари, а ледяное пламя!

Приду к тебе, и преисполнен сил
спрошу: – Где ж ты скиталась прежде?
Стерплю все оправдания, смолчу: –

Прости,
года летят небрежно.

- - - - - - -



Кто сказал, что нельзя
заблудиться в ладонях столиц?
Отпускаешь себя, наступая на принципы улиц.
Замыкаешь кольцо, и в загадках улыбчивых умниц
узнаёшь этот взгляд, не описанный сонмом страниц.

Что-то, явно, унёс,
снял с поруки литых площадей.
И в величье мостов, и в движении вечных прохожих,
в этом дне золотом, до причастия ярком, погожем,
не найти что так тянет, что уводит отсюда скорей.

Первозданный урок:
не понять, как ты гол, не принять.
Не в порядке вещей, и внимание этого стоит,
что уже не свернуть, достигая доступно-простое,
что теперь не попасть с калачом или без в нужный ряд.

А у нас феврали,
и не хочет никак потеплеть.
А у нас перерыв в перелётах с ума сбитых стай.
За окном – три сосны, и вдобавок ещё три куста,
улыбаясь, столица
держит в тёплой весенней руке.

- - - - - - -



Сколько же у нас обличий!
Уличить ни единого шанса
ни у сленга, ни у приличий.
Ни мелодии в нас, ни танца.
Безымянным посланцам
взгляд ложится на плечи.
Не пугаясь на вскриках,
пресекая по встречной,
презираем улики,
неотснятая вечность.
Кто же мы, самозванцы?

Говорящий не с нами
и тебе неуютен –
пьяный гомон обеден
на престоле прелюдий.
Обусловленных в слово,
отцелованных в люди,
обесцененных волей
чувств никто не осудит.

Но, ты будешь к полудню.
А я буду намедни.
Под распахнутой грудью
неподспудно последний
пробудившийся ветер,
оперившись, в ладонях
вдруг зевнёт и поймёт,
что он не посторонний.